Выпуск #29 "Умка и Броневичок"

- Всех приветствую! Добрый день! Подкаст «Живьем. Четверть века спустя» в эфире. У микрофона Сергей Рымов. Как обычно, мы встречаемся с людьми, которые выступали в студии радиостанции «Ракурс», ну, где-то вот так примерно четверть века назад. Сегодня мы в 1997 году, в ноябре, и у нас в студии на «Ракурсе» был концерт «Умки и Броневичка».

А.Г. – Было такое дело, да.

- Было такое. Аня Герасимова, Умка, у нас сегодня в гостях. Аня, привет!

- Очень приятно, привет! Я, честно говоря, надеялась, что запись никогда нигде не всплывет, и не сохранилась.

- Почему?

- Я не знаю. Ну, то есть, мне кажется, что она была очень неудачная. Но я ее давным-давно не слушала. Вообще, у нас не было ни одной удачной записи, ни на одной радио- или телепрограмме.

- А которые были на обычных живых концертах?

- На обычных живых – очень хорошие.

- Ну, давай начнем слушать. Может быть, сейчас что-то немножко изменилось.

- Давайте попробуем.

- Может быть, у тебя будет другое мнение о том, что было 25 лет назад.

- Ну, вот это была первая песня на том концерте - «Бим или Бом». Ну что, как сейчас звучит?

- Я, во-первых, судорожно пытаюсь вспомнить что-то, кроме своих личных обстоятельств в это время. Надо было, наверное, залезть в дневник и почитать хотя бы, кто на чем играл. Я точно помню, что Сталкер, вообще, договорился, по-моему, об этой записи. Могу и путать. Мы были совершенно андеграундным образованием, в том смысле, что я не рвалась вообще никуда, ни в какие чарты, ни в какие рейтинги, обоймы. Я просто осуществляла то, что должна была осуществить по сравнению с 97-м годом десять лет назад.

То есть, когда в 86-87 году я начала сочинять песни и записывать их самодельно, меня так стали немножко подталкивать в сторону каких-то залов, каких-то концертов. А я, в общем, тогда уже стала сопротивляться, потому что мне это деятельность казалась какой-то неправильной. Мне хотелось вот уже сразу Вудсток или вот под забором свои песни петь, или на лавочке, или у костра, или где-то там на кухне. Благодаря этому, когда меня какие-то семейные обстоятельства вынудили на некоторое время замолчать и помолчать лет семь, во-первых, я созрела как-то душевно за это время и закалилась, а во-вторых, я благополучно избежала перестроечного рока, так называемого. И я умудрилась нигде не засветиться, когда засветились все.

А засветилась я просто буквальным образом как лампочка, наоборот где-то в году 95-м, когда мы познакомились с Кожекиным. И все это произошло как-то случайно, и одновременно рассосались эти мои прекрасные семейные обстоятельства, благодаря которым я довольно долго не вылазила. И мы уже к тому моменту, как происходила эта запись, года два как в таком, более-менее постоянном, но, вообще, довольно подвижном составе где-то играли, выступали, причем все делали по-своему. Сейчас я расскажу, вообще, как все это было.

Мы познакомились тогда, значит, с Кожекиным. Потом  мы познакомились с Пашей Пичугиным, который стал на клавишах играть. Сталкера я знала давно, и тоже его как-то туда же кооптировали, в эту, так сказать, как бы банду. С барабанщиком мы познакомились просто в переходе. То есть, у меня был такой дружок, Вовка Орский, он погиб потом. Вот там, где от улицы Красина в сторону Патриарших прудов такой подземный переход, там играл на барабанах такой Вовка Бурбон, Бурмистров его фамилия. И мне Вовка Орский говорит: «Вот чувак играет на барабанах. Возьми его с собой, играть на барабанах». Так что мы взяли Бурбона. И вот была у нас такая, более или менее формация, очень вольная. То есть мы собирались, когда мы хотели где-то поиграть. Мы ничего не репетировали. Я всегда говорила: «А что? Аккорды простые, взяли и сыграли». Вон «Бим или Бом» - песня на двух аккордах, играй не хочу, наворачивай.

Но самый главный момент – к нам в 97-м году присоединился Боря Канунников, с которым я, в общем, играю до сих пор. С тех пор мы просто вместе. Вот все эти годы мы с ним вместе. Он появился из Севастополя. Там была целая, длинная, полная всяких совпадений удивительных история. Я, проезжая мимо Севастополя, как-то случайно к нему, к случайному знакомому, попала в гости. Ну, не в гости вообще, мы просто увиделись, повстречались. И мы уже в 95-м году пытались играть, на какой-то джемовой основе, и он говорит: «А когда вы репетируете?» Я говорю: «А мы не репетируем. Мы типа хиппи, не репетируем». Но хотя он сам был довольно раздолбайской природы человек, но к музыке относился и относится очень серьезно. Он говорит: «А как это – не репетируете?» - «А так, приходи, играй».

Он пару раз поиграл, ему это дело не понравилось, и он уехал обратно в Севастополь. А в 97-м году мы с Вовкой, проезжая автостопом, случайно - причем мы сделали крюк, мы ехали на Урал, в Орск к Вовке - мы сделали крюк, чтобы заехать еще раз осенью в Крым. И там, в Севастополе, встретились с Борей, немножко с ним поиграли, и я поняла, что вот этот человек мне нужен навсегда, в любом виде. То есть я совершенно потеряла голову и одновременно ее нашла. И я говорю ему: «Приезжай в Москву, у меня теперь есть группа». И я наплела ему, говорю: «Приезжай 2-го ноября, у нас эфир на  радио «Ракурс»». А 6-го ноября у нас, по-моему, «Антропология» была, как раз у Диброва. То есть у нас все было вообще схвачено. Вот как раз должны были или пропасть, или взлететь, у меня было такое ощущение. Но, как всегда, оказалось, ощущение верное, но сформулировала я его неправильно. То есть все поменялось очень сильно.

Появился Боря, он приехал, нашел меня по каким-то левым телефонам. Потому что я нигде не жила, я ушла из дома, в общем, у меня все было очень интересно. Я Боре говорю: «Во, отлично, у нас сегодня репетиция, приезжай». И мы стали чего-то там репетировать. На этой записи слышно его гитару, к счастью. Там сначала очень сильно вывели мою гитару, которая так чпокает, а потом стало слышно и Борю, и всех стало слышно. Я только не помню - по-моему, все-таки на басу играет Сталкер. А вот играет ли там на барабанах Бурбон? Наверное, играет.

- Играет.

- Играет. Значит, там на барабанах Бурбон, Сталкер – на басу, Боря - на гитаре, Пичугин – на клавишах, Вовка Кожекин – на гармошке. И, может быть, даже был человек по имени Винкль, который играет в бубен.

- Ну, все – сто процентов!

- Ну вот, значит, это полный состав группы «Броневичок» на тот момент. Поскольку Боря вообще в группах особо не играл - он немножко поиграл с какими-то севастопольскими группами в свое время и забросил это дело, потому что там было совершенно нечего ловить - и вдруг такая удивительная возможность. И в процессе практического осознания моих этих радужных теоретических построений, он понял, что ничего особо хорошего не происходит, потому что мы по-прежнему не репетируем, состав подвижный. В общем, того, о чем человек мечтал, на самом деле не происходит. Но, тем не менее, он остался в группе. И постепенно из этой группы он один-то со мной и остался, и вокруг нас наросла другая группа, на основе ритм-секции группы «Ковчег». То есть это наш с Борей первый совместный концерт. Еще мне очень не нравится, как у меня голос елозит, то есть я как-то выпендриваюсь голосом, я еще тогда петь не умела. У меня в голосе слышны какие-то, вот эти радужные надежды. Потом, когда меня жизнь еще потрепала и еще потрепала, я стала петь ниже, спокойнее, без этих вот девчачьих трепыханий, которые там слышны. Но что делать? По человеческим меркам я уже была довольно взрослая баба, то есть мне было уже, между прочим, целых 36 лет, а артистом я была абсолютно начинающим. Из моих теперешних шестидесяти я, конечно, была тогда просто девочка маленькая.

- Давай еще одну вещь. Она называется…

- Давайте. Очень интересное путешествие в прошлое.

- В гостях у подкаста «Живьем. Четверть века спустя» Аня Герасимова, Умка. «Где я теперь» - это же старая, да, Ань, песня?

- Одна из самых старых песен моих, которую я сочинила в феврале 86-го года, когда приехала автостопом из Москвы – я внезапно решила уехать - в Питер. Я приехала туда в два часа ночи, к Коле Фомину, гитаристу «Выхода». Вот у меня тут аберрация всякая, то есть мне казалось, что мы записывались прямо тогда. Может быть, я ее спела им тогда? Я как-то им говорю: «Вот, я типа песенку сочинила». А это была группа «Выход», это были уважаемые люди. Силя, значит, и группа «Выход». И они так вставились: «Да! Давай запишемся! Давай запишем электричество». Я крайне была поражена. Я ведь, вообще - филолог. То есть, несмотря на то, что я в детстве обучалась какой-то музыке, в хоровой студии и так далее, я совершенно не считала себя музыкантом. Несколько сомневалась относительно ценности своей вот этой вот музыкальной продукции. И вдруг, оказывается, что настоящие музыканты - восклицательный знак в скобках - готовы со мной записываться. Это было потрясающее совершенно ощущение. Кое-что кое-где записано было, была даже эта бобина, на которую мы записывали.

- А правда, что Силя на басу играл?

- Конечно, и подпевал. Фомин играл на гитаре. Очень они меня тогда поддержали и помогли мне. И вот это для меня одна из главнейших песен моей жизни. Мы ее играем с нынешним составом,  который называется «Новый состав», довольно редко. В общем, дело в том, что люди, которые играют со мной, с нами с Борей сейчас - они пришли в группу недавно, шесть лет назад мы стали с ними играть - они совсем другие. Они хорошо играют, например, крепенький хард-рок такой, ритм-н-блюз, всякое такое. А вот эти воздушные вещи, они иначе у них получаются. Я не могу сказать, что они получаются плохо, но вот этого разлета фантазии, так сказать, не получается.

- А вот здесь, мне кажется, он есть, этот разлет.

- А здесь, кроме этого разлета, ничего особо даже и нет. Но здесь есть вот это вот дыхание, прямо какого-то неба, да. Там что-то не так с этой записью, как-то эта запись была забракована из-за этого. Сейчас уже все равно, потому что с годами она приобрела некоторую патину, которая ее очень красит.

- Но ты ведь начала песни писать, ты говоришь, в 85-86-м, то есть, условно, даже после окончания института, не с детских лет?

- Даже после окончания аспирантуры, я бы сказала. Нет, с детских лет я тоже что-то сочиняла, но вы этого никогда не узнаете. Но вообще, с тех пор, как я впервые услышала рок-н-ролл, я поняла, что я бы очень хотела этим заниматься, прямо мечтала бы, вместо своих книжек и бумажек, даже интересных, даже клеевых вот обериутов, которыми я занималась. То есть неинтересной жизнью я не жила никогда, но по сравнению с рок-н-роллом все это, конечно, меркнет и отходит на какой-то другой план.

- А что было среди самых первых записей, которые перевернули у тебя вот это отношение к жизни, к музыке?

- Не то, что они перевернули, они мне его включили, они его сделали. У меня до этого ничего такого не было. Я слушала сначала просто советское радио и пластинки родительские. Потом тоже родительское: Высоцкий, Окуджава, Новелла Матвеева, вот это. И никакого рок-н-ролла, в общем, не было в моей вот этой жизни. А потом - у меня была подружка, я уже говорила об этом многократно, Таня Кобзева. Кстати, не нахожу я ее, нигде ее нет. Ну, женщин вообще найти сложно, они имеют свойство менять фамилии. И я к ней ходила в гости, а ее сестра Люба была пловчихой. Они обе занимались плаванием, но Люба как-то очень хорошо плавала, была в составе какой-то сборной, и они ездили за границу, и она оттуда привозила пластинки. Принято было рисовать самодельные такие плакаты. У них был такой плакатик, уж не знаю, кем нарисованный,  Любой или Таней, наверное, Любой - Don't Let Me Down он назывался. Там был голубой такой шар и чувак волосатый, который уцепился за него двумя руками и пытается, значит, не упасть, держась за этот шар.

Первые пластинки, которые я у нее услышала и потом взяла послушать домой, и переписала их на свой магнитофон «Комета» посредством микрофона (так сказать, моя техническая подкованность с тех пор не улучшилась, не увеличилась, но тогда она была совсем в несуществующем состоянии, я не знала, что иголка должна быть хорошая, я же вообще ничего этого не понимала, мне что давали, то я и слушала), значит, что там было? Там было две пластинки Маккартни - Band on the Run и Ram, там была пластинка Элтона Джона Goodbye Yellow Brick Road…

- Классика, в общем.

- … и там был Jesus Christ Superstar. По-моему, уже на первом курсе я познакомилась с какими-то ребятами, которые мне стали давать более приличные пластинки. Потом сильно огорчились, когда увидели, во что превратились эти пластинки после моего этого «Аккорда». Там дальше уже были Creedence, Моррисон, почему-то Van der Graaf Generator . Причем сразу было ясно, что очень хорошее. Вот «Creedence, например, сразу было ясно, что очень хорошее. Маккартни - тоже. А вот какая-то там была группа, по-моему, Chicago - вроде все то же самое, а почему-то не цепляет. Потом были же советские, так называемые советские, сорокопятки, вот эти маленькие, на четыре песни, пластинки. И большое спасибо людям, которые их протаскивали на фирму «Мелодия». И пластинки «Кругозор». В общем, как у всех. Все как у всех, только результат вот получился… Честно говоря, вот слушаю сейчас запись вашу и просто даже не могу себе представить, как я так все-таки осуществила то, что хотела осуществить.

- Ну, ты просто хотела, а когда человек хочет, то, наверное, все-таки это получается.

- О, нет! Это такой советский шестидесятнический оптимизм, который совершенно себя не оправдал. (смеется) Можно всю жизнь хотеть-хотеть, и все равно ничегошечки не получится. Как это говорит нам товарищ Мандельштам: «Я скажу это начерно, шепотом, потому что еще не пора: достигается потом и опытом безотчетного неба игра».

- Надевай наушники, Ань, давай еще одну песню слушать. Будет называться… Кстати, не знаю, как называется. Сейчас мы послушаем, и ты скажешь.

- Вообще-то, она шуточная, так что «мама, не принимай ее всерьез».

- Ань, мне показалось, что ты как-то не ожидала эту песню услышать?

- (смеется) Я вообще о ней забыла, абсолютно. Это такая, проходная вещь.

- Но она прикольная.

- Она смешная, да. И вот тут я скажу важную такую штуку: в общем, чувство юмора, к сожалению, не является сильным местом русского человека. Но, поскольку я не то, чтобы прямо совсем русский-прерусский человек, то мое самое сильное место – это чувство юмора именно. Может быть, даже иногда чересчур. Я даже могу рассказать такую историю, правда там, в центре, есть неприличное слово, я не буду его повторять, но один из моих, так сказать, близких друзей, с которым у нас были некоторые отношения, как-то призывал меня не превращать интимный процесс в балаган. Потому что я склонялась к этому – превращать в балаган абсолютно все.

Вот в данном случае в балаган превращается такой, с оглядкой на Дженис Джоплин, надрывный, бабский такой блюз. Притом, что ощущения, которые там излагаются, в этом тексте, они реально такие и были. У меня было довольно отчаянное тогда положение, я потеряла жилье по глупости своей. В общем, это был такой вызов самой себе, который я бросила. А давай вот так поживем? А давай! А вот давай возьмем себя «на слабо». И это, конечно, было трудно.  

А что касается моей мамы, к сожалению, покойной уже довольно давно, к ней обращение-то, на самом деле, не случайное, и в основе своей не шуточное. Именно поэтому я и говорю: мама, типа, все - шутка, я знаю, что мама слушает. Потому что все мои заезды, все мои эскапады, иногда весьма опасные для жизни приключения, мама, конечно, вынесла на своих плечах. Она ни разу в жизни, в отличие от мам моих друзей, не пыталась меня, допустим, сдать в дурдом или еще что-то. То есть она проводила со мной некоторые беседы, но мы всегда оставались с ней в человеческих отношениях. Даже когда я не появлялась неделями дома, я каждый день ей звонила и говорила, что я живая, ну, на всякий случай. То есть она нормально так от меня натерпелась, как, собственно, и многие другие мамы «поколения разлива». Мои родители, конечно, от меня здорово натерпелись.

- А твою музыку родители как воспринимали?

- Значит, дело в том, что они ведь хотели, чтобы я продолжала заниматься своими филологическими делами, к которым я была вполне способна. И, в общем, потом я сделала все, что намеревалась сделать в этой области, и даже более того. Но в какой-то момент мне дико хотелось от этого избавиться. Вообще отряхнуть литературу, эти буковки со своих стоп. И родителям это не нравилось. Они оба были литературные люди, и они хотели, чтобы я продолжала нормальную жизнь, как талантливый филолог, подающий надежды, туда-сюда, защищала свою знаменитую диссертацию. Причем, когда я стала писать диссертацию на абсолютно неконвенциональную, незащищабельную тему…

- Обэриуты?

- Обэриуты, да. Они мне ничего плохого не говорили, родители, они меня не трогали, но когда я уже и защищать эту диссертацию отказалась… То есть я ее написала, через ученый совет она прошла, а спецсовета у нас в институте не было. И я в 86-м году даже не стала пытаться ее защитить, я просто ее положила и поехала.

- А потом же она как-то в итоге защитилась? Или это была другая диссертация?

- А потом, в 89-м году, когда я уже была замужем за тем человеком, ныне покойным также, из-за которого я, жалеючи его, семь лет не вылазила ничего петь, вот тогда я уже, значит, пытаясь, есть такое слово - «остепениться», но, может быть, оно допустимо здесь в смысле «приобрести кандидатскую степень», то есть, пытаясь как-то обрести почву под ногами, не улетать совсем, я действительно ее чуть-чуть почистила и защитила в 89-м году с блеском и треском. И она издана, как известно. У меня есть такая книжка - «Проблемы смешного», которую я несколько лет назад собрала из своих филологических писаний, и в центре ее как раз эта диссертация находится. Ну, в общем, это такое… Я думаю, что мама моя - а мама очень умный была человек – она прекрасно поняла мое обращение.

Песня эта тогда была новая, только что сочиненная, и мне кажется, что группа ее вообще никогда не играла, мы ее сыграли там экспромтом. И видно, что ребята там немножко растеряны, что я ее решила играть. Поскольку я воспринимала эту свою рок-н-ролльную деятельность как в некотором смысле шутку, я вообще не рассматривала себя как рок-музыканта, я и не стремилась к особой чистоте исполнения и всякое такое. Но зато все время оставалась вот эта самоирония, недостаточно серьезное отношение к тому, что я делаю. И, наверное, оно до сих пор сохранилось, и оно меня бережет от превращения в памятник.

- А вот то, что ты, по сути, специалист по обэриутам, это как-то отразилось на твоем творчестве, вот на той самоиронии, которая есть?

- Дело в том, что обэриуты – это не рассадник самоиронии. У них совсем другое смешное, чему посвящена моя диссертация. У них такая эсхатологическая и экзестенциальная такая… Вот это смешное у них – вот такое, в ту сторону, то есть оно такое, серьезное смешное. А у меня, в общем, всегда некоторый такой взгляд на себя со стороны присутствует. Мне кажется, что это главное, что меня выгодно отличает от собратьев по так называемому цеху, хотя я ни к какому цеху не принадлежу.

- Давай слушать дальше.

- Да.

- Надеваем наушники, «Блюз для бешеной собаки», у нас в гостях Умка - Аня Герасимова. Слушаем.

- «Блюз для бешеной собаки». Умка, Аня Герасимова в гостях у подкаста «Живьем. Четверть века спустя». Стопная, да, автостопная песня?

- Эта песня осталась, в отличие от прошлой, которая полностью ушла в небытие. Эта песня осталась, иногда даже просят ее спеть, потому что она была потом записана на нашем первом компакте под названием «Компакт». Она была, конечно, записана несколько удачнее, чем здесь, потому что это, мне кажется, тоже такая полуимпровизация. И эта песня, она тоже как бы шуточная, потому что в основе тоже лежит игра слов, и при этом она полна вот этой путешественной романтики. «Для бешеной собаки семь верст не крюк» - это же понятно что, то есть это такая, некоторая насмешка, в данном случае самоирония человека, который готов ехать куда угодно, только бы ехать.   

- Ну, вот как ты только что рассказывала – ехали с Урала, заехали в Севастополь.

- Ну, это вот про меня. То есть я до сих пор готова ехать куда угодно, лишь бы ехать. Мне говорят: «Вот поезжай вот туда». – «Да, хорошо». И уже потом я буду разбираться, куда я еду, еду ли на полный голяк, или там что-то все-таки будет и так далее.

- Стопом еще ездишь?

- Нет, конечно. Я стопом уже не ездила лет двадцать. Какой смысл ездить стопом, если всегда есть деньги на поезд? Даже уже в последнее время на самолет. Потому что времени нет, а деньги есть, то есть уже обратная ситуация. То есть я не могу сказать, что прямо много денег, но на дорогу хватает всегда. В этой песне должно было быть такое тутти, это когда все играют вместе одно и то же. Вот это (изображает) «тра-ба-бам-ба-бам-ба-бам». Это не всем нравилось, они не хотели все вместе, хором играть одно и то же. Они пытаются там увильнуть от этого. Мой этот бред немузыкальный они еще слушали сначала и пытались ему соответствовать, так что некоторые ранние песни аранжированы безобразным образом, поскольку придумывала я, как их играть.

- А потом музыканты взяли верх, теперь они придумывают аранжировки?

- Потом, конечно, они взяли верх. Постепенно я осознала (смеется) у себя отсутствие, так сказать,  способностей к аранжировкам и уступила нормальным людям, которые соображают, как это делается. Каждый должен заниматься своим делом. Другое дело, что я уже не сочиняю песен очень давно, вот это, конечно, печально. У меня какое-то окошечко внутри закрылось.

- Давно – это прямо несколько лет?

- Да, прямо несколько лет, примерно с 14-го года, когда началась вот эта история, и все сломалось. Когда уже понятно стало, что мир уже не будет таким, каким мы хотели, чтобы он был. Это какая-то такая в голове должна быть дырка, как родничок, он должен не зарастать, и тогда сквозь него идет прямое общение, так сказать.

- Ну, в 80-е мир тоже, в общем, был не такой, как, наверное, нам хотелось бы.

- Да, но оставалась какая-то надежда. А сейчас надежды нет, только вера есть. А вера - это нечто абсурдное, то есть вера – это вопреки. Надежда – это благодаря, а вера – это вопреки.

- Ты вот считаешься певцом-хиппи, ты как к этому относишься? (смех)

- Я к этому отношусь, естественно, с иронией, с самоиронией. Я уже перестала сопротивляться, ну, считаюсь и считаюсь. Конечно, вот эти идеалы, которые сделали меня и мою юность, они со мной остались навсегда. И, конечно, большинство этих песен взялись именно из этих ощущений и соображений. Конечно, для нашего поколения вот этот весь хиппизм – это то, что нас сделало, то, что нас построило такими, какие мы есть. Я, в общем, за это очень благодарна окружающему миру, что он дал нам прожить жизнь не так, как было положено, а так, как захотелось. И я могу только пожелать современным молодым людям, чтобы у них была такая отдушина, такая возможность, внутренняя возможность, убежать в то, что тебе интересно, и не ходить строем. Потому что ходить строем – это губительно для человеческого существа.

- А скажи, хиппи вот еще существуют? Они приходят на твои концерты?

- Да сколько угодно.

- Это настоящие хиппи?

- Ну как настоящие… Что значит настоящие? Это настоящие люди вообще. (смеется) Насчет настоящих хиппи очень смешная история. Когда ты маленький приходишь на тусовку, смотришь: а-а, настоящие хиппи, надо же, о-о-о! Смотришь на них снизу вверх, думаешь: вот когда-нибудь я, может быть, удостоюсь того, чтобы как-то войти в этот круг. Проходит полгода, и вдруг ты замечаешь, что приходит на тусовку малышня, которая на тебя смотрит и думает: вот они, настоящие олдовые хиппи, а мы... Вот и все, не бывает вечных пионеров и не бывает вечных олдовых, все, когда приходят, все они маленькие.

- А ты как-то поддерживаешь контакты с теми, с кем, условно, в 80-х ты была в тусовке?

- Да, конечно. Сейчас же есть возможность, ненавидимый мной интернет, он предоставляет нам прекрасную возможность. Сейчас вот, например, одна немецкая дама написала книжку под названием «Цветы сквозь бетон», она должна выйти в следующем году. И одна из таких, известных в так называемой «системе» девушек, которая была, в частности, замужем за одним из лучших поэтов «системы», так сказать, она взялась выкладывать каждый день какой-то кусок этой книги. Она пользовалась - не голый перевод, там какая-то более продвинутая система, неважно - в общем, каким-то машинным переводом, и немножко, так сказать, облагораживала этот перевод. В Фейсбуке была закрытая группа, несколько десятков человек, которые имели отношение к этому. Можно было пригласить кого-то, и я первый раз в жизни оказалась в закрытой группе. Это было очень интересно, потому что все стали и переживать, и смеяться, вспоминать и какие-то совместные вещи, и какие-то личные вещи, и опровергать что-то, в этой книжке изложенное. И было очень смешно оказаться объектами исследования.

- А книжка о российском движении хиппи?

- Да - в том-то и дело. Она действительно интересная. Но я хочу сказать, что вот этого юмора и самоиронии там нет, это незаметно. Из-за этого исчезает все, ради чего это было сделано, вот эта свобода исчезает. Да, нет этого самого воздуха, который все это сделал. Я даже вот про обэриутов когда писала, это называлось «Проблемы смешного», то есть мне, если не смешно, то мне неинтересно.

- Давай слушать еще одну вещь, она будет… Чем, кстати, ближе к концу концерта, тем пободрее вы вещи играли. Называется…

- Причем да. Причем видно, что я живая, мне страшно было дико, я первый раз в жизни записывала живой электрический концерт.

- Ну, надевай наушники давай.

- Поехали.

- Будем слушать «Гуси-лебеди».

- Ну, вот тут ты уже распелась, раскрепостилась, здесь все прямо уже очень хорошо.

- (смеется) Ну и очень хорошо. Между прочим, я вот слушаю и думаю: совершенно не похоже ни на какой советский рок вообще, совсем. То есть мы как играли американскую музыку с русскими словами, как сказал Чернецкий как-то, так и играем до сих пор американскую музыку с русскими словами. Это очень смешно.

- А ты говоришь, что потом вы как-то еще немножко чуть ли не в хард-рок пошли?

- Нет, ну, мы сейчас играем в режиме, как Боря говорит, пауэр-трио. То есть мы остались вчетвером. Сначала я еще играла на какой-то гитаре, потом уже мне сказали: «Аня, ты не играй, ты ходи, туда-сюда. Ты петь умеешь, играть тебе не надо». Игра происходит в режиме гитара-бас-барабаны, и, конечно, это получается потяжелее. А здесь стоит, значит, такая молодежная стена звука, составленная из закорючек разноцветных всяких, очень смешно звучит. Никто так не играл в Советском Союзе, просто это смешно даже.

- А у вас потом пошли же альбомы уже такие, студийные?

- Да, я очень не хотела записывать альбом «Компакт», меня Коврига уговорил.

- Это первый был, да, студийный?

- Нет, первый студийный был «Дожили, мама», еще даже до Бори, это была кассета. Первый компакт назывался «Компакт», и Коврига меня как-то уговорил заняться этой записью. Я вообще боялась студийных, я любила играть живьем. Вот сесть, лучше всего вообще без никого, просто с гитарочкой сесть, побряцать. Вот. А тут все это настраивать, звук этот, микрофон. Несоответствие между уровнем песен самих, которые хорошие были уже тогда, и уровнем подхода к студийной работе, который, в общем, практически до самого конца лично у меня оставался абсолютно непрофессиональным. Я записала порядка тридцати альбомов, так и не научившись по-человечески работать в студии.

Вот я хочу открыть секрет, что мы сейчас уже почти записали студийный альбом. Нового материала нет, но это первый студийный альбом, который мы запишем новым составом. Какие-то вещи из нынешней программы, которые звучат теперь иначе и лучше, чем они были сделаны с предыдущим составом. Это записывается в прекрасной аналоговой студии в Гуслице. Это будет издано только на аналоге. Прежде всего, это будет, как ни странно, магнитофонная бобина. Ну, я пока разглашать ничего не стану - а вдруг не получится. Вот мы сейчас как раз поедем дописывать дополнительные эти...

Я что-то еще хотела умное сказать… Я хотела сказать про людей, которые там играли. Ну, Кожекина все знают. Оказывается, он меня специально высматривал, подманивал. Он пришел туда, где я должна была играть чуть ли не в первый раз, когда я вылезла на публику. В 95-м году, на день рождения Майка я пришла на разбавняк (?), там было очень много народа, почему-то я решила вдруг выступить. Была квартира, студия в квартире, я шла туда через Арбат - это известная тоже история - и смотрю, на Арбате стоят маленькие хиппи, на гитаре играют. Я постояла-постояла, говорю: «А ну-ка, дайте, я спою» и, закрыв глаза от ужаса, что-то спела. Открываю глаза - стоят, смотрят. Один говорит: «Она Умкины песни поет». (смех) А другой говорит: «Это Умка и есть». Вот тут я поняла, что семь лет затворничества ничего не дали. Я на этом драйве прихожу туда, а там Кожекин. И вот это сильно меня перепахало, я пошла уже ва-банк, вразнос, и закончилось тем, что я ушла из дома. Ну, мы с Кожекиным долго не проиграли, потому что два Буратино на одной сцене не бывает. Поэтому он пошел буратиниться отдельно, я пошла буратиниться отдельно.

Паша Пичугин играет на клавишах, в общем, основной звук там делает. Паша Пичугин очень хорошо играл на клавишах, но, к сожалению, считал себя басистом. А нам больше нравилось, как он играет на клавишах. И поэтому мы с ним поиграли-поиграли и… Он некоторое время играл на басу, а потом, по-моему, уже не на чем не стал играть. Но я Пашу, вот мы оба с Борей Пашу вспоминаем с огромной благодарностью и радостью, потому что вот весь этот ранний «Броневичок», вот с этими бешеными клавишами – это Паша. Он говорил: «Да я на клавишах не умею играть».

Вовка Бурбон, который играет на барабанах, он до сих пор играет на барабанах в разных группах, и интересно, что он совершенно не изменился, совершенно. Он мой ровесник, ему, соответственно, за шестьдесят. Он великолепно выглядит, веселый, играет, что хочет. Я говорю: «Как ты так хорошо?» Говорит: «Потому что живу, как хочу. Играю то, что хочу». Молодец.

Вот Сталкер наш, к сожалению, помер. Красавец был, во всех отношениях красавец. Такой картинный очень чувак. На басу играл и на гитаре играл. И, в общем, сгорел от неправильной жизни. Плохо как-то, из окна он вывалился. В общем, вспоминаем мы его тоже с любовью. И с горечью некоторой.

Венкль – это был дружок Паши Пичугина, и он играл некоторое время с нами. Зовут его, по-моему, Леша Ноздрин. На бубне он все время играл. Потом весь этот состав через некоторое время, так сказать, рассеялся, развеялся, и мы стали играть с Борей Марковым и Мишей Трофименко - ритм-секцией «Ковчега». Это продолжалось довольно долго и закончилось в 2015-м году, уже окончательно.

Теперь у меня новый состав, хороший новый состав. Барабанщик у нас Андрей Панкратов, он со многими играет. Басист у нас - Артем Рябов. Такая крепкая хорошая команда. Но совсем другая. Несмотря на то, что они сняли все аранжировки, которые мы делали раньше, все звучит иначе. Боря очень доволен, он говорит, что это прекрасная ритм-секция, о которой он мечтал всю жизнь. То есть я сейчас, пользуясь случаем, передаю привет всем своим музыкантам, которые со мной играли и играют.

- Ну и давай послушаем еще, давай послушаем еще.

- Давай посмотрим, что будет, да.

- Ну ты, Ань, конечно, права – это совершенно не звучит ни как какая российская группа. Это совершенно, да, американское такое ощущение 70-х годов.

- Только это о-о-очень плохо. Боря начал быстрее, я вступила медленнее, и все через такой пень-колоду, но при этом как бы весело. И видно, как Паша Пичугин тащит это все, как лошадка, на своих плечах.

- Клавиши это все делают, да.

- Он волочет это все. Потому что Боря, видно, что в растерянности, потому что все в разные стороны. Вот Кожекин и Пичугин – это тогда была моя основная, так сказать, убойная сила.

- А скажи, у тебя сейчас гармошка в каком-либо виде присутствует?

- Нет, мы больше не можем, гармошки больше нет. То есть с нами потом, после Вовы, десять лет играл Ойстрах. Спорадически, иногда, я играю экспромтом с какими-то людьми, которые играют на гармошке. Но только когда я одна, в группу я их не тащу. Иногда, на какие-то юбилейные варианты выходит Ойстрах, но это бывает очень редко.

- Но ты сейчас больше одна, да, выступаешь? С группой сложно сейчас играть, вот со всеми этими ковидными делами?

- Я бы с удовольствием играла с группой все время. Я старалась всегда 2-4 раза в месяц, как минимум, играть с группой. Но вот сейчас, когда уже совсем закрутили гаечки, я все-таки подожду, ну, хотя бы мы куар-коды эти какие-то получим, будь они прокляты. И как публика будет ходить - непонятно. Я не знаю, может, это все отменят через два дня, как отменили вот эти вот пропуска, и вот это, как из подъезда выходить – сегодня гуляет 5-й подъезд, завтра – 6-й. Я одна – очень мобильная творческая единица, я могу под дерево сесть и сбряцать. Группа – это все-таки требует какой-то подготовки, она требует аппарата, она требует хороших клубов. А как сейчас – непонятно. У нас сейчас есть очень хорошие инструменты, Боря даже сделал себе комбик, отлично группа играет. И вот как только все это организовалось, образовалось - появились какие-то внешние препятствия. Раньше мы путешествовали просто, ездили в какие-то гастроли бесконечные, по тридцать городов за одну поездку.

- Обалдеть!

- Под конец я уже играла одна, потому что то один заболел, то другой заболел, все отвалились. Да, один сезон с нами проиграл Петя Акимов на клавишах. Вот сейчас вот, недавно все это было. Потом все-таки мы опять ссохлись, до прежнего. Мы уже называемся «Новый состав», но все равно где-то у нас в голове это все равно «Броневик», то есть вот эта четырехколесная квадратная штука, мы как-то до нее опять ужались.

- Я ближе к концу интервью обычно об этом всех спрашиваю. Ань, ты продолжаешь какую-нибудь музыку сейчас слушать?

- Да, конечно.

- Старую, новую?

- Старую. Дело в том, что Боря у нас – он винильщик, и мы слушаем пластинки на проигрывателе. Он умеет собирать из старых составляющих системы для прослушивания музыки, в самом лучшем виде, который только может быть. Значительно лучше, чем вот этот современный хай-энд дорогущий. Себе собрал, друзьям собрал и прочее. И большое количество винила, даже слово «винил» как-то сейчас неприлично говорить - пластинок много у нас. Старый рок, джаз. Все это слушается, и прекрасно, я очень рада.

- А новое?

- Новое не слушаю.

- То есть вот всякие современные истории, послушать из телефона?..

- Нет. Я ничего не слышу из телефона. И даже мой внук, которому двенадцать лет, он себе на одиннадцать лет огреб… То есть он заикнулся: «Я хочу виниловый проигрыватель». Я говорю: «Хорошо». Когда ему было одиннадцать лет, в прошлом году, мы специально поехали в Пермь, и Боря поставил ему виниловую систему, он слушает пластинки. То есть из телефона он тоже может слушать, но что такое звук, он понимает. Я этим горжусь, я бы сказала. То есть так же, как я горжусь тем, что он читает хорошие книги бумажные, так же я горжусь тем, что он слушает. На самом деле, человеку довольно просто это объяснить - достаточно показать. Дай ему бумажную книжку, почитай с ним бумажную книжку, послушай с ним нормальный аппарат, покажи ему хорошую музыку – и все, он поймет.

- А вот тоже, кстати, вопрос, этот вопрос я задавал до тебя только Саше Васильеву из «Сплина». Что ты сейчас читаешь?

- Я очень мало читаю. Я, в основном, занята составлением книжек из тех архивов, которые у меня сохранились, и своих, и чужих. То есть каких-то дневников, каких-то воспоминаний. Хорошие книжки, которые я читаю, я читаю обычно с внуком. Вот сейчас мы с ним, например, перечитывали «Понедельник начинается в субботу», мою любимую книжку, и я получаю от этого большое удовольствие. Что касается Бори, то вот он все время читает какие-то интересные, важные, нужные книги и среди меня их пропагандирует. А я говорю: «Да-да-да, я обязательно когда-нибудь прочту» - и времени нет ни на что. Так что я – чукча-нечитатель, чукча-составитель, переводчик.

- Ну и филологические дела у тебя продолжаются?

- Да, к сожалению. Я уже мечтаю от них, наконец, избавиться. Сейчас вот вышло новое издание Введенского. Сейчас должен еще выйти Липавский мой, которого я еще не доделала, по техническим причинам, много лет он уже висит надо мной. И я надеюсь, что Липавский будет последней моей филологической работой.

- Устала?

- Дело в том, что на самом деле, так же как я не музыкант, так я и не филолог. Но на самом деле меня утешает… Я же перевожу с литовского, как известно. Дружу с некоторыми литовскими поэтами, которых я перевожу. В частности, с Томасом Венцловой. И вот Венцлова, например, говорит, что когда он писал диссертацию - а он написал диссертацию по польскому футуристу, был такой польский футурист Александр Ват - и Венцлова мне говорит: «Я когда писал диссертацию по этому Вату, у меня было ощущение, - а у него, Венцловы, как и у меня, одна из любимых книжек Ильф и Петров, - что сейчас прибегут настоящие шахматисты и будут бить меня шахматными досками. Но этого не случилось. То есть как-то я проканал, так сказать, за филолога».

- Абсолютно. Ань, спасибо тебе огромное, что пришла.

- Да, большое спасибо. Я испытала, честно говоря, разноречивые такие чувства, но в основном радость.

- Я хочу тебе сказать, что после вот того концерта радио «Ракурс» совсем недолго существовало.

- Да, я знаю. К сожалению.

- Да, меньше двух месяцев. Но ту песню, которую мы сейчас послушаем под конец, мы крутили. Ну, не каждый, может быть, день, но крутили.

- Какие молодцы. Спасибо большое.

- Вот именно с этого концерта. Ну, потому что – угар и чума. Ань, спасибо, что пришла.

- Спасибо огромное, я очень рада. Спасибо.