Выпуск #32 Александр Ермолаев ("Пандора")

- Всех приветствую! У микрофона Сергей Рымов. И сегодня в подкасте «Живьем. Четверть века спустя» мы снова оказываемся в конце 90-х годов. А если конкретно, то жарким летом 97-го года. Честно говоря, не помню, было ли оно жарким, но это было 20-го июля, и в студии радио «Ракурс» играл Александр Ермолаев. Мы знаем его по группе «Пандора», но это выступление было сольным и акустическим. Саша, привет! Рад тебя видеть!

- Привет, Сергей!

- Привет! Давай мы, как обычно, начнем с музыки, и потом будем осуждать то, что услышим. «Игра в любовь» - так называется вещь, с которой мы начнем.

- Александр Ермолаев в подкасте «Живьем. Четверть века спустя», мы слушаем концерт 97-го года. Саш, кто с тобой играл? Второй же гитарист был, ты же был не один в студии?

- Да, со мной тогда играл Андрей Найденов. Это был недолгий период сотрудничества с ним, как раз после «Пандоры».

- Но вы здесь очень хорошо на две гитары раскладываете. При этом акустическая такая история, а «Пандора» все-таки был электрический проект.

- Ну, дело в том, что мы тогда просто постоянно играли, и это было несложно. Андрей хорошо играет на гитаре, я тогда тоже постоянно упражнялся. Поэтому я не помню, чтобы мы с ним особо даже репетировали. Мы просто нашли общий язык и сыграли вот эту программу.

- Ну, тебя тогда хорошо люди знали по группе «Пандора», группе электрической и, наверное, можно сказать, гранжевой. Здесь - акустика. Ты в каком виде себя лучше чувствуешь, в каком формате - акустическом или электрическом?

- Мне лучше играть с группой. Потому что у группы больше возможностей просто, чем у меня одного. Я всегда хотел играть с группой, а акустика возвращалась, когда у меня не было коллектива. Но как только мне было, с кем играть… Я обязательно звал других людей, чтобы делать какие-то совместные проекты.

- Ну, «Пандора» - проект известный, мы о нем сейчас поговорим. А у тебя потом были еще какие-то электрические составы, или дальше ты в акустике играл?

- После «Пандоры» я сотрудничал вот с Андреем Найденовым, потом у меня был проект с басистом. Но это уже позже, в десятые годы. Были небольшие разовые мероприятия с музыкантами других групп. Я просто заменял вокалиста, так скажем. Но это были недлинные, небольшие проекты для нескольких выступлений. А вот в десятые годы я играл с басистом Олегом Зюбаном, который теперь играет в группе «Тут как тут». Вот как раз это было очередное мое возвращение, у меня всегда большие перерывы были между выступлениями. И мы несколько лет так играли с ним по московским клубам. Потом был еще один, тоже ермолаевский проект, еще с одним басистом - Сашей Саутой. Он, к сожалению, умер четыре года назад. Вот это, что касается проектов с басистами.

- Песни, которые в электрическом варианте и акустическом – они, по сути, одни и те же, или есть какие-то вещи, которые удобно играть в акустике и неудобно в электричестве, и наоборот?

- Есть вещи, которые в электричестве вообще играть, на мой взгляд, не стоит, потому что они чисто акустические. Всегда мне лучше, чтобы пришли люди и привнесли что-то свое в ту, начальную форму, которую я предлагаю. Одна голова хорошо, а две лучше. Обязательно кто-то что-то, какие-то свои краски добавит. Естественно, в электричестве это зависит от тех людей, с которыми ты играешь. Что-то даже меняется, может быть, и кардинально. Слова только неизменны, тут я никогда не дам никому на этом поле играть. А в музыке можно экспериментировать, люди предлагают свои идеи, и мы что-то подстраиваем, меняем, переделываем.

- Ты как себя в первую очередь видишь - как музыканта или как поэта?

- Начиналось все с поэзии, безусловно. Играть я начал, потому что мне хотелось как-то это все выразить не только словом, но еще чем-то. Взял гитару и просто начал перекладывать на музыку стихи.

- То есть сначала ты писал стихи, правильно?

- Да, сначала я писал стихи. Но в дальнейшем уже, конечно, ты играешь на гитаре, и что-то, может быть, какие-то уже приходят мысли из музыкальных форм. Мало, мало средств выражения, и мне захотелось тогда уже играть, да.

- Давай тогда сейчас еще одну вещь послушаем. Она будет сейчас звучать в твоем сольном исполнении, с концерта 97-го года. Но те, кто знает группу «Пандора», очень хорошо знает эту песню. Она называется «Небо двинулось».

- В подкасте «Живьем. Четверть века спустя» сегодня мы слушаем живой концерт Александра Ермолаева. «Небо двинулось» - только что мы такую вещь послушали.

Я напомню, что подкаст выходит каждую неделю, и если вы не хотите пропустить что-то важное, что-то интересное – а интересное и важное у нас в каждом выпуске – то обязательно надо подписываться. Яндекс. Музыка, Spotify, Apple Podcasts, Google Podcasts – везде мы есть. Или просто  сайт r-cast.ru.

- Саш, ты сказал, что начинал со стихов. А гитару когда взял?

- Все начиналось, как всегда, со школьной группы, с одноклассниками, с музыкальной комнаты, «в каморке за актовым залом».

- «Ионика» была?

- «Ионика» была, да. (улыбается) Гитары «Урал». И все это, в общем, известно тем, кто начинал в конце 80-х – начале 90-х. Все атрибуты в наличии. В этом плане путь совершенно обычный, как у многих.

- Но если ты начал свои стихи уже перекладывать на музыку, то ты со своих песен сразу начал или что-то там, «Машину времени» тогда…

- Самые первые опыты, да, это чужие песни. Но совсем недолго, потому что я просто быстро интерес к этому потерял, я не любитель каверы играть вообще. Буквально очень скоро мы на свои песни перешли, да.

- Про что эти песни были?

- Ой, я уже даже затрудняюсь сказать, про что они были. Естественно, они канули в лету. Эти школьные песни никогда больше не звучали.

- Нет, ну хорошо, они были, я не знаю, про любовь, или про войну, или про что?

- Нет-нет-нет, они скорее были про какое-то позиционирование себя в мире. Кто я, что я, что я вижу, что я делаю, куда я пошел, ну, что-то такое, наверное. Про любовь вряд ли тогда что-то было.

- То есть сразу экзистенциальная тематика?

- Да-да-да, именно так. Бунтарский дух проявился очень рано, что называется. Потому что тогда этот пафос революционный, он же такой был, на переломе 80-90-х…

- Подожди, кто я и куда я иду, и бунтарский дух – это немножко разные вещи. Нет, я не прав?

- Я хочу сказать, мы же все тогда были своего рода борцы с режимом. Наличествовал такой революционный пафос… Я, честно говоря, затрудняюсь сказать теперь, как оно тогда на самом деле все было.

- Что у тебя было, не знаю, вот какие стихи и песни в голове, когда ты это дело начинал сам, в юношеском возрасте?

- Ориентировался я тогда, конечно, только на те группы, которые до нас доходили, в маленький провинциальный город, в котором я родился. Я помню «ДДТ», «Нутилус Помпилиус», «Кино». Западного рока я тогда практически не знал. Был даже такой смешной случай. До нас доходили бобины в коробках, а коробки были просто перепутаны, и мы какое-то время слушали «Пинк Флойд» и думали, что это «Дип Перпл» и, соответственно, наоборот. И потом, когда мне это все открылось, это было очень смешно. (смеется) Информации было мало, доходила она какими-то скудными порциями. Соответственно, было много вот этого русского рока 80-х. Все то же самое, что и у всех в Советском Союзе в то время.

- Но русский рок 90-х - это такая, все-таки социальная история.

- Да-да, социальная история. Глупо утверждать, что я этого избежал. Соответственно, я в таком же примерно ключе, наверное, что-то и делал тогда.

- Но те вещи, которые мы слушаем сегодня, и, на самом деле, то, что исполняла «Пандора» - это не социальный рок же?

- Нет, ну, мы сегодня слушаем гораздо более поздние вещи.

- Конечно.

- Лет пять прошло, или шесть.

- Когда ты расстался вот с этой социальной тематикой, и почему?

- Довольно-таки быстро и расстался. Я приехал в Москву, поступил в институт, у меня появилась масса музыкальной информации, масса новых друзей. Я открыл для себя огромное количество новых групп. Вот реально. Это был количественный скачок, переросший в качественный. Все эти опыты школьные, от которых я уехал, они и остались там. Во-первых, я встретил новых людей, со своим бэк-граундом, скажем так. Они познакомили меня с другими взглядами, подходами. Ну, все очень быстро поменялось.

- Музыка, с которой ты тогда столкнулся – это уже была западная музыка?

- Да-да. В Москве, когда я поступил в институт, тут уже хлынул поток западной музыки. В мое время тогда очень многие пели на английском языке, вот этого делать я не хотел никогда. То есть изначально была установка, что петь я буду, конечно, только на русском и только свои стихи. А вот музыкальные какие влияния были оказаны? Ну, совершенно разнообразные. Из всего комплекса впечатлений получается потом вот какой-то такой конечный - мой - продукт.

- Это была, в том числе, уже актуальная на тот момент музыка? Что это в начале 90-х – Guns N' Roses, та же самая сиэтлская волна?

- Сиэтлская волна, в первую очередь. Это произвело на меня очень большое впечатление. Да, скорее всего, именно гранжевые американские группы начала 90-х годов.

- Ну, вот сейчас мы, знаешь, что с тобой сделаем? Мы на секундочку прервем нашу акустическую историю и послушаем группу «Пандора». Вот говорят: «русский гранж». Мне кажется, что нет русского гранжа просто на свете. А если что-то есть более-менее близкое, даже не по музыке, а по какой-то такой атмосферной истории, то это как раз то, что ты с ребятами делал в начале 90-х в «Пандоре». И мы будем слушать вещь, которая называется «Странное время».

- Группа «Пандора», вещь называется «Странное время». И эта запись, Саш, она живая? Что это была за запись?

- Эта запись на студии, на базе у нашего с тобой хорошего друга - Миши Боголепова, на улице Яблочкова. Мы там репетировали, там же и писали этот трек.

- То есть вы сыграли вживую, просто постарались немножко записать?

- Да-да-да, это просто сыгранная разом песня.

- Как получилась группа?

- Группа как получилась? Я поступил в Станкоинструментальный институт, услышав, что там сильная художественная самодеятельность, есть всякие ВИА. И на первом курсе этого института, в параллельной группе, на одном потоке со мной учился Андрей Борисов, который стал потом пандоровским гитаристом. В общежитии у нас, на 6-м этаже, в чертежном зале вечерами собирались компании. Все играли на гитарах, выпивали, курили, общались, разговаривали. Вот туда впервые пришел Борисов, взял в руки гитару и все удивились, как он на ней играет. Он родом из Грозного, гитару-то ему купили, а как она классически строится, никто не сказал. У парня был абсолютный слух (и есть), и он какими-то странными пальцевыми пассажами играл всем нам известные вещи, но играл их очень оригинально. Таких людей просто нельзя упускать. Мы с ним познакомились и решили что-то делать вместе. С этого «Пандора», собственно, и началась. Еще в одной параллельной группе, на нашем же потоке, учились два парня из славного города Запрудня, из группы «Отдел Иванова». Вот, оттуда сначала пришел басист, а впоследствии барабанщик. Супербарабанщик тоже, совершенно сумасшедший. Тоже, к сожалению, уже почивший. И вот так «Пандора» и сложилась. Мы с Борисовым оставались всегда, в течение этих семи лет, басисты и барабанщики менялись.

- То есть «Пандора» существовала в течение семи лет?

- Да.

- И когда были самые первые концерты?

- Самый первый концерт – это, наверное, осень 90-го года. В том же нашем станкиновском общежитии, в дискотечном зале. Мы просто притащили туда аппарат, по сарафанному радио собрался народ, ну, мы и забабахали. Началась «Пандора».

- Но в 90-м году сиэтлской волны еще толком не было.

- Не было. Но и песни были другие тогда, не те, которые мы сейчас с тобой слушаем. Тех песен тоже, наверное, не осталось, мне так кажется. Но, все равно - я то уже был. (улыбается) Музыка потом, может, немножко поменялась, я-то не поменялся совершенно.

- А где, кстати, вы репетировали? В каморке за актовым залом, только уже «Станкина»?

- Нет. В общежитии. У нас в общежитии была репетиционная комната. Когда я поступил в институт, выпускники, вокально-инструментальный ансамбль, уже заканчивали. Я плавно занял их место в этой комнате репетиционной, оккупировал ее. И вот уже у нас там, как говорится, был штаб. Там жизнь проходила, наверное, даже больше, чем на учебе. (смеется) Что кончилось тем, что «Станкин» я не закончил, в итоге.

- Я, по-моему, первый раз в 94-м году, на «Фестивале надежд» «Пандора» услышал. Вот это уже была такая, гранжевая история.

- Ну да. Тогда же гранж вообще был очень популярен. Он же ворвался просто волной и смел все остальное, по большому счету. Чтобы кто не говорил, но он очень сильно на всех повлиял. Я знаю наших с тобой ровесников, которые сейчас: «Ну нет, какой гранж, да нет, ничего такого, мы всегда свое», типа. Он тогда здорово на всех повлиял, не надо кривить душой. На нас, соответственно, тоже. Так мне это было, знаешь, - карты в руку легли, скажем так. Мне того и надо было. Я и так, видимо, туда тяготел, а тут легальное дело такое. Вот мы и стали шарашить, стены сносили, блин.

- А правда, что на том «Фестивале надежд» барабанщик со сломанной ногой играл?

- Да, правда. Я вот не знаю, какой это был фестиваль, просто мне казалось, что в 94-м был еще Орел. Но Орел ногу не ломал, ногу ломал Пропалов. Может, ты путаешь?

- Могу, могу. Но выступление было точно в «Секстоне».

- В «Секстоне». Ну, в «Секстоне» мы выступали много раз. Кстати, дикий клуб совершенно, и из-за этого, наверное, может, даже и любимый. Ну, клуб сумасшедший, конечно, был. Совершенно дикий, безбашенный клуб. В 94-м Орел играл – это стопудово. А вот какое-то еще из выступлений, может, на каком-то еще из фестивалей, был Пропалов, да. Человек сломал ногу, но отказаться от выступления мы не могли. Но у него была возможность играть другой ногой. Он на двойной педали как-то изловчился, но играли мы не очень много. Потому что, правда, ну, человек «без ноги».

- Тяжело, конечно.

- Тяжело, да.

- Давай послушаем вещь, она акустическая. Я так понимаю, «Пандора» ее не играла. Если играла, то поправишь. Называется «Мальчик на небо не попал». А потом обсудим.

- Сегодня мы слушаем в подкасте «Живьем. Четверть века спустя» концерт Александра Ермолаева. 97-й год, июль месяц. Ну, вот эта вещь, слушай, там же аккорды, по-моему, буквально нирвановские, да?

- Господи, классический квадрат. Классический квадрат - он может быть чьим угодно. Квадратных людей в музыке огромное количество. Да, ничего оригинального, но песня как-то, почему-то… Ее до сих пор помнят, что характерно.

- Вообще, ты, по-моему, отрицал, что «Пандора» - это гранж?

- Все равно ты не сыграешь по-американски, тем более на русском языке. Все равно это никогда не будет чистым гранжем, естественно. Утверждать, что я вот играю гранж? Да нет, конечно.

- Ну, гранж очень сложно определить как музыкальный стиль. Взять вот ту же самую сиэтлскую четверку – на самом деле это же разные группы, очень разные.

- Очень разные, да.

- Что их объединяет?

- Так не мы их объединили. Я не знаю, почему так. Для меня это абсолютно разные группы, та четверка, которую ты упоминаешь. Ты знаешь, это, скорее всего, они просто вместе появились и вместе прозвучали, с одной высокой степенью врыва, вот такого. Вот их и поставили рядом, может быть.

- Мне вот кажется, что гранж – это не столько про какой-то гитарный звук, про какие-то мелодические истории, про гармонии, это больше про отношение к жизни.

- Здесь я затрудняюсь сказать. Я не настолько хорошо владею английским языком, чтобы отлично понимать какие чувства и образы они там выражают, делать выводы в полной мере. Для меня гранж интересен тем, что, во-первых, они совместили хард-рок этот угловатый с мелодизмом этих вокалистов гранжевых. Между прочим, например - это все индивидуально и хорошо поющие люди. Для меня это очень важно было. Группа, она интересна чем? Хорошая музыкальная основа из профессионалов и очень индивидуальный самобытный вокалист.

- Но «Нирвана» в этой четверке все-таки особое место занимает, для тебя лично?

- «Нирвана» - наиболее удачный пример этого совмещения, популярной музыки и тяжелого звука. Простой и в то же время гениальный, скажем так. Мне кажется, что Кобейн просто наилучшего результата достиг в исполнении именно такой музыки.

- Скажи, а «Пандора» много репетировала?

- Первые годы мы там вообще жили, в этой комнате. Мы там дневали и ночевали. Там проходила просто-напросто жизнь. Причем менялись люди, приходили, уходили, постоянно звучала музыка, кипел чайник, выносились пустые пивные и водочные бутылки. Ну, сам понимаешь, мы были молодые, активные. Мы репетировали практически постоянно. Причем не сточки зрения отработки чего-то, а именно какого-то поиска. Знаешь, вот играешь целыми часами там что-нибудь, куда-нибудь, кого-нибудь.

- То есть не столько репетиция, сколько музицирование?

- Музицирование, да, это точнее так назвать. Потому что никакой отработки там, в общем, не было. Потом что-то нащупываешь, ну и «давайте вот так сделаем, здесь я могу написать». Борисов находит тему, я говорю: «Вот эта тема хорошая, здесь я знаю, что напишу». Вот так, потихоньку, что-то достигалось.

- Давай еще одну вещь послушаем. Акустический концерт, Александр Ермолаев, 97-й год. «Письмо».

- «Письмо», Александр Ермолаев, концерт 97-го года. Мы говорим о творчестве группы «Пандора», о творчестве Саши Ермолаева. Песни-то у тебя как-то невеселые все больше, почему?

- Ну, скорее всего, от общего ощущения мною тогда жизни, наверное. Ну, наверное, так. Жизнь-то, вроде, веселая, молодая, забубенная, а когда ты остаешься сам с собой наедине, ты думаешь о чем-то, вот я такие рожал тогда стихи. Может показаться, что я не был особенно весел. Да нет, я был вполне весел. Видимо, мне было интересно изучать это темную сторону, что ли. Фиг ее знает.

- Но это действительно, мне кажется, довольно необычная история, когда все песни, они даже не то чтобы в миноре, они вот с таким надрывом. Ну, не знаю, есть ли у Кобейна позитивные вещи. Ну, вы в этом смысле чем-то похожи.

- Ну, вполне возможно, кстати. Каким-то трагическим отношением к жизни. (смеется)

- Но, слава богу, что ты не вступил в тот клуб, который…

- Вообще-то мог вступить. Даже не в двадцать семь лет, а в двадцать пять. Могу признаться, мне просто повезло, что я встречал людей, которые своими словами, поступками, действиями мне просто помогали. А так – вполне. Как раз в 97-м году я там где-то и стоял, у того порога, собственно говоря. Но мне повезло тогда, что я поступил в Литературный институт, спасибо ему. Там я встретил таких же «сумасшедших и больных» и потихоньку-полегоньку как-то выправился.

- Ты, в общем-то, был постоянно в окружении людей?

- Ну, в окружении людей, да, и людей, в основном, хороших. Но это же никак не меняет твоей внутренней сущности. Потому что внешне-то ты выглядишь как раз вполне здоровым и веселым человеком, но ты же все равно не со всеми делишься тем, что у тебя внутри. Это вот, может, только в песнях и проскальзывало. Понимаешь, в чем все дело… Ну, бесится человек, значит, хочется ему беситься. Бухает, ну, значит, хочется ему бухать. Мы это либо принимаем, либо не принимаем. Правда, ведь и поговорить-то не с кем о таких вещах. Собственно вот в эту скважину, наверное, ветер и прорывался, поэтому и песни такие.

- Да, я тоже подумал, что, наверное, даже не только ты, а человек, которому трудно с самим собой, он имеет возможность это выплеснуть хотя бы в творчестве. Может быть, это проще, чем…

- Так это вообще спасает, между прочим. Я думаю, мы многих людей не потеряли бы, если бы, действительно, они могли бы выговориться, сказать, и кто-то услышал, да. Здесь я согласен – это очень хорошая отдушина. Мне, например, помогало, да. Когда на том же концерте проорешься до посинения, рубаху разорвешь – оно и полегче, между прочим.

- Ты говорил, что ты в какой-то момент заинтересовался творчеством Башлачева?

- Ну, опять же, по созвучию, тому же самому. Я тоже чувствую, как у него тоже это все сквозило. Прекрасно, прекрасно его понимаю. Только вот, к сожалению, он не выдержал, это вот очень плохо, может быть мог бы сделать больше. А может быть понял, что больше сделать не мог. Тоже, откуда мы теперь знаем?

- Давай послушаем еще одну вещь с твоего выступления 97-го года. «Она не хотела быть чьей-то женой». Мне кажет такая, чуть-чуть не типичная для тебя вещь. Ну, давай послушаем и обсудим.

- Александр Ермолаев в подкасте «Живьем. Четверть века спустя». Здесь, мне кажется, у тебя как раз по музыкальной части такой небольшой реверанс в сторону, я не знаю, джаза, не джаза, но это не прямой такой акустический гранж, это что-то такое, чуть более изысканное что ли.

- Я не знаю. Да, есть у меня несколько таких, нетипичных песен. Эта - одна из них. Я не знаю, как это получилось. Обычно я, конечно, так не играю. Это какие-то произвольные септовые аккорды, набор такой, который я выстроил в каком-то порядке. Я даже, по-моему, помню как это было.  Я, собственно, эту песню написал, потому что ничего не делал такого - дай-ка попробую сделать. А стихи для меня типичные, все-таки.

- Стихи, пожалуй, да. Ты поступал в Литинститут, твоя именно любовь к поэзии тебя туда подтолкнула или что-то другое?

- Нет, я поступал в институт совершенно случайным образом. «Пандора» закончилась где-то зимой 97-го года, я просто не знал, куда себя деть. Какая-то совсем пошла ураганная жизнь. Вот. И встретил Лену Гаврилову, которая с нами до этого, с «Пандорой», работала, устраивала нам концерты. Она мне говорит: «Саш, ну что ж ты пропадаешь-то? Есть вариант, например, поступить в Литературный институт». О котором, кстати, я на тот момент не знал ничего, не слышал даже никогда. - « Там такие сумасшедшие, как ты, тебе там полегче будет». Ну вот, я попробовал поступить и поступил.

- Там действительно оказались такие же сумасшедшие?

- Да-да-да, мне, правда, стало легче. Спасибо Лене за этот совет. Спасибо, кстати, за то, что меня вообще туда приняли, как я туда поступал – это вообще отдельная песня. Это удивительная песня. Человеку, который пришел на экзамен, скажем так, не в порядке, и сдал литературу на двойку, мне тогда просто позволили пересдать вступительный экзамен.

- Вот это да!

- Да-да-да, это была очень странная история. В общем, дело было так. Поговорили мы с Леной, она перепечатала рукопись моих стихов, я ее туда отвез и, собственно, благополучно забыл. Потому что с кем я потом не общался, говорили: «Ну, куда тебе в Литературный, ты на себя посмотри, ты уже одной ногой на том свете». (смеется) Ну, забыл и забыл. Проходит какое-то время – что-то в почтовом ящике белеет. А это приглашение - «Вы прошли творческий конкурс и допускаетесь до экзаменов в Литературный институт». Экзамены – вот, буквально через несколько дней. А я, ну, в общем, гуляю. В таком виде я, собственно, на экзамены и ездил. Ну, приводил себя, конечно, в порядок, собирался. А на один экзамен как-то не привел, как раз та самая литература. И мне попадается билет - «Лермонтов», а мне настолько плохо, что я не понимаю, кто такой Лермонтов, вообще. Вот я сижу и лихорадочно думаю: «Да кто ж такой Лермонтов-то, господи?!» Ну, соответственно, и ответил также, что-то там промямлил. – «Молодой человек, ну, кроме двойки, вы ничего не заслуживаете». (смеется) Я пошел в Приемную комиссию, там Зоя Михайловна, очень удивительный человек, я вроде бы ей никто, она мне говорит: «Не переживай, на тебе таблеточку, чаю попей горячего. Я сейчас попробую поговорить с Приемной комиссией, может, можно что-то сделать». Что можно сделать, я не представляю, но, правда, сижу, пью чай, привожу себя в порядок.

- Таблеточка помогает. (смеется)

- (смеется) Таблеточка помогает, да. Приходит, значит, вся эта Приемная комиссия, ректор, принимающие. Выгоняют меня из кабинета, сами туда заходят и что-то там совещаются. Слышу, раздается там смех такой, ржание просто лошадиное. Им попалось это – «Руси неведомый зверух, орлом парю, ягою чахну, и, как исконно русский дух, я часто русской водкой пахну». И да, это их настолько развеселило, они выходят, говорят: «Ладно, мы позволяем вам пересдать эту литературу через пару дней, когда вы будете в порядке». И, в общем, я ее пересдал, и мне хватило баллов, чтобы я поступил. Вот такая история.

- Но, когда ты поступил в Литинститут, ты с музыкой подзавязал?

- Я очень часто подзавязывал с музыкой, знаешь, как многие бросают курить. Настолько мне дорого это всегда стоило, что «все, бросаю, ну ее на фиг, нет ни здоровья, ни сил больше, все». И каждый раз - подзавяжу-подзавяжу, а потом – раз - все опять по новой начинается. Причем по независящим от меня причинам, что характерно. Как-то что-то приходит извне, либо кто-то предложит сыграть, либо появляется интересный человек, с которым хочется что-то сделать. Завязывал я с ней, Сережа, правда, очень много раз.

- Ну, мне кажется, что музыка такая история, что развязать никогда не грех.

- Ну, если есть к тому основания, да. Понимаешь, я не из тех людей, кто будет годами играть одни и те же песни. Вот ты что-то сделал - «ах ты, сукин сын, какой молодец, хорошо получилось!», это стоит поиграть. Ну, поиграешь ты год, поиграешь два, ну, дальше-то уже мне, например, неинтересно. Если ты эти два года, пока играешь старую программу, ничего не написал, то вот она, естественным образом получается пауза. На сколько лет – это одному Господу Богу известно. У меня, кстати, был очень большой перерыв в нулевые. Вот как раз после института. Было такое время безвременья. А потому я уехал из Москвы и год жил в провинции. Не особо был загружен работой, и это мне позволило написать еще одну программу. Потому что было время, просто-напросто. И с этой программой я уже в десятые еще несколько лет по московским клубам играл. Вот как раз с басистом с одним, потом со вторым. Жаль, конечно, - я пытался привлечь еще музыкантов, но таких вот Борисовых, Найденовых не попалось в этот раз.

- А что-то старое ты играл вот тогда, в десятых годах?

- Из старого только «Небо двинулось», потому что она всегда со мной, почему-то. Вот это я могу играть до сих пор. А остальные, да, в этом веке сочиненные песни.

- Давай послушаем вещь, ты о ней говорил примерно так, что тебя ее просят играть постоянно. Называется - «Анна».

- Александр Ермолаев в гостях у подкаста «Живьем. Четверть века спустя». Сегодня мы говорим о группе «Пандора», о сольном творчестве Саши. Саши, ну вот, в десятых годах ты поиграл какое-то время по клубам, и снова пауза, да?

- Да, снова пауза. Когда Саша Саута умер, я остался один, новых песен пока еще нет. Я не знаю, будут ли, поэтому года четыре я не играю. Или три. Я уехал из Москвы, уже два года я не живу в Москве. Соответственно, у меня другая среда, совершенно немузыкальная. У меня просто нет никаких стимулов, нет побудительных  причин, чтобы снова взять гитару.

- Ты же музыку продолжаешь слушать?

- Да, безусловно, я продолжаю слушать музыку. Вот последние полгода у меня начался очередной круг гранжа. Точнее всякие там спин-оффы, побочные проекты музыкантов вот этой большой четверки стал изучать.

- То есть ты пошел в глубину?

- Да. Чего откуда там взялось, куда пошло, какие вилы и грабли там или сям вылезли в итоге. Могу только сказать, что в последнее время очень мне понравилась группа Temple of the Dog, только сейчас для себя ее открыл. Сторонние проекты Корнелла, сторонние проекты Веддера, ну, в общем, понимаешь. Все такого плана.

- А что-то на русском языке тебе откликается, из того что сейчас происходит, или, может, из того что было написано раньше, но ты не знал?

- Сереж, я пытаюсь что-то увидеть на русском языке, но в роке нет вообще ничего. Думаю, ты не станешь мне возражать, ничего не появилось в последнее время.

- На русском языке? Соглашусь.

- Мне даже стали интересны какие-то попсовые что ли вещи. Иной раз поставишь, сам удивишься, какого-нибудь «Нилетто». Кого-то такого значительного в музыкальном, поэтическом плане мне из русских назвать-то даже некого, честно говоря. Опять же, переслушиваю давно известных нам с тобой людей. «Вежливый отказ» - это музыкально очень интересно  до сих пор. Просто это сумасшествие. Не знаю, как на таком уровне они могут столько лет играть и не сдуться. Это очень здорово, да.

- Я вот хочу сказать, если про «Вежливый отказ» говорить, Роман Суслов, он ведь тоже львиную долю своего времени проводит в провинции, причем в гораздо более глухой, чем ты. И у него продолжается творческая история.

- Насколько я понимаю, тоже периодами, надо заметить.

- Периодами, да.

- Тоже всплески. Видимо, тоже становится скучно в какой-то момент от этой бесконечной провинциальной красоты. Да, «бесконечно милой». Может, и со мной такое будет. Но пока, ты знаешь, вот эти два года – это, наверное, самые спокойные годы моей жизни. Всей моей жизни. Я гуляю, я дышу. Работаю, конечно. Хотелось бы работать поменьше, откровенно говоря. (смеется)

- Или работать над другим?

- Или работать над другим. (смеется) Но за «другое» не платят, и приходится же выбирать, сам понимаешь. Потому что я помню наши голодные 90-е и мои иногда совершенно голодные и совершенно безденежные нулевые. Я сейчас, знаешь, как-то не готов бросить. А-а, мне в одном издательстве редактор сказал: «У тебя такие рецензии хорошие, давай ты нам книжку напишешь». Я говорю: «Если вы мне готовы оплачивать время написания этой книги, тогда я возьмусь ее писать. А если не готовы, то я не возьмусь, кто меня кормить будет?»

- Что сказало издательство в итоге?

- «Нет, только за свой счет. Мы хотим вашу книгу, но пишите ее, как хотите» - вот что мне сказало издательство.

- Ну, это современная жизнь, да. Саш, я очень рад, что мы с тобой сегодня пообщались, реально. Я очень рад, что из довольно сложного, бурного периода мы с тобой вышли живыми.

- Да, Серег, я очень счастлив. Вот сегодня коснулись этой темы, что могли и уйти. А знаешь, сколько в жизни интересных, здоровских моментов? Даже вот эта встреча после многих лет – это очень трогательно, между прочим. Так что не зря жили, Сереж.

- Продолжаем, слава богу. И встретимся еще. И я на самом деле надеюсь, ну, музыка, она же не уходит навсегда, поэтому вернется и к тебе, и послушаем что-то твоего нового.

- Пусть так будет, Серег.

- Александр Ермолаев был сегодня в подкасте «Живьем. Четверть века спустя».